История Волжского: Легенда в телогрейке

История Волжского: Легенда в телогрейке

27 декабря нашему земляку, первостроителю, бригадиру комплексной бригады, передовику производства, заслуженному строителю РФ Николаю Лукьяновичу Кухаренко исполнилось бы 90 лет. Воспоминаниями о нём поделились люди, которые хорошо его знали.

Алексей Пронин: «Без него я бы не вышел в люди».

«Считалось, что попасть в бригаду Кухаренко сложнее, чем в институт поступить. Мне повезло.

Это было в 1973 году. Отслужив в армии,я вернулся домой, пошёл в отдел кадров — устраиваться на работу. И меня направили к Кухаренко (тогда его бригада занималась строительно-монтажными работами на производственном комплексе «Спандекс»). Сам Николай Лукьянович в тот момент был в отпуске, так что первые две недели я только и слышал от рабочих: «Смотри, парень, старайся! Вот придёт бригадир, проверит, как ты работаешь!» Я и старался. С непривычки выматывался так, что после смены ни на танцы, ни к друзьям не ходил — сил не было.

И вот однажды утром прихожу на площадку и вижу: ходит по моему участку какой-то человек в чёрной рубашке. «Эй, гражданин, что вы делаете?» — интересуюсь. «Смотрю», — отвечает. «Ну, смотри, только не трогай ничего!»

Иду в наш строительный вагончик, он за мной следом. И вижу: вся наша бригада, 27 человек, разом, как по команде, поднялась со своих мест: «Бригадир пришёл!» Я так и ахнул: «Пропал ты, Алёша! Самому Кухаенко нагрубил». А Николай Лукьянович посмотрел на меня: «Новенький? Хорошо. Сработаемся!»

. Рабочие его уважали — за то, что был справедливым, не боялся говорить правду в лицо, невзирая на чины и звания. За то, что много внимания уделял воспитанию молодёжи. Передовик производства, он мог взять шефство над самой лучшей школой в городе — а он стал опекать школу на Зелёном, которая «славилась» как самая отсталая и хулиганская. Часто проводил классные часы у старшеклассников, и на Солдатское поле с ними ездил, и в театр водил. И о стройке рассказывал — и обязательно возил на наши объекты, чтобы посмотрели, как мы работаем. Многим дал путёвку в жизнь: ребята, закончив учёбу, выбирали строительные специальности, кто-то из них (например, Володя Гладких) потом к нам в бригаду устраивался. Молодёжь совмещала работу и учёбу в техникуме или вузе (другие бригадиры студентов-заочников не особо жаловали, им ведь полагалось отпуск давать на время сессии, а Кухаренко считал, что важно получить образование). Работать и учиться было непросто, и Володя Гладких однажды сорвался: стал прогуливать занятия в институте. Я рассказал об этом Николаю Лукьяновичу. Уж не знаю, какую работу он провёл с Володей, но тот пришёл на участок мрачнее тучи, разговаривать со мной не стал, только кулаком погрозил. Ничего, помирились. А Володя образование получил, трудился на стройке и на пенсию ушёл с должности главного инженера «Волгоградгидростроя».

Может, помните, в семидесятые годы было такое движение: в рабочие бригады зачисляли павших смертью храбрых на фронтах Великой Отечественной, выполняли за них норму, а зарплату перечисляли, например, в Комитет защиты мира. Кухаренко был первым, кто включил в состав бригады не погибшего, а живого — участника Великой Отечественной, героя Советского Союза Василия Григорьевича Миловатского. Знали бы вы, какое давление ему пришлось выдержать! И в горком партии Лукьяныча вызывали, и до Москвы дело дошло. «Не положено!» — говорят. А Кухаренко в ответ: «Почему не положено? Миловатский — гордость нашего города, мы его имя не посрамим своим трудом!» И отстоял! Зачислили Василия Григорьевича в члены нашей бригады.

Наверное, все слышали о том, как Кухаренко на первомайскую демонстрацию пришёл в старой телогреечке. В своё время об этом много говорили: «Зазнался, мол, Лукьяныч, уже и с начальством не считается, оделся затрапезно!» А дело было совсем в другом.

Незадолго до этого в горисполкоме проходило какое-то совещание. Кухаренко в тот день неважно себя чувствовал, решил уйти домой. Спускается в гардероб — а пальто не выдают: «Не велено никого выпускать, пока совещание не закончится!» Он развернулся и пошёл домой — как был, в костюме. На другой день позвонили ему из горисполкома: «Николай Лукьяныч, тут твоё пальто висит, забирай!» Но он уже закусил удила: «Нет уж, сами возвращайте!» Домой ему верхнюю одежду, конечно, не принесли, так что на демонстрацию ему просто не в чем было идти, вот и надел телогрейку. И на трибуне в ней стоял рядом с первым секретарём горкома партии Юрием Пономарёвым.

Сейчас вспоминаю, как мы работали, и понимаю: у Кухаренко действительно была уникальная бригада. Он вроде бы и трудиться никого не заставлял, не стоял над душой, а у нас работа в руках кипела. Мы и норму выполняли, и в обеденный перерыв успевали в волейбол поиграть, и праздники вместе отмечали. При этом ни нарушителей дисциплины, ни пьянства в бригаде не было вообще — не терпел этого Лукьяныч.

После говорили злые языки: «Крутой человек был Кухаренко, боялись его в бригаде». Нет, не боялись — уважали и ценили. А я Николаю Лукьяновичу благодарен — без него я бы не вышел в люди».

Познакомились мы в 1962 году на строительстве Шинного завода. Я работал прорабом, он — бригадиром. Когда я узнал его ближе, удивился, насколько это яркая интересная, хотя и противоречивая личность. Я считаю его своим учителем: его высказывания, поступки — всё это оказывало на меня влияние.

У Николая Лукьяновича было замечательное хобби — строить человеческие судьбы. Многие рабочие из его бригады — именно с «благословения» Кухаренко — получили высшее образование. Алёша Пронин дорос до начальника участка, Коля Палатов стал главным инженером «Госхимпроекта». Моя судьба могла сложиться иначе, если бы не заявление, которое сделал на парткоме Кухаренко, когда стоял вопрос о моём пребывании в партии: «Под дулом пистолета не откажусь от своего мнения о порядочности этого человека!» Именно его голос стал решающим.

А потом в беду попал и сам Кухаренко. Знаете историю с фельетоном?

Приехал на стройку собкор «Известий», расспрашивал, нет ли каких сенсаций — и ему рассказали о том, что трое строителей, в том числе известный бригадир, передовик производства Николай Кухаренко, отказались от государственных наград. И 11 января 1963 года в «Известиях» вышел фельетон под броским заголовком: «Они отказались от наград». «Вы хороший бригадир, Николай Лукьянович, — писал журналист, — вас привыкли уважать, теперь вы зазнались, с вами перестанут здороваться товарищи».

. Строили мы тогда шинный завод. Помню бесснежную зиму, колючий ветер, трепавший чуб Кухаренко, стоявшего на пороге бригадного вагончика — на холоде — без пальто. Он только что прочитал газету, которую принёс Коля Палатов. Тяжёлое молчание висело в крошечной комнатке. Вернувшись со смены, я сел писать письмо в ЦК КПСС. Утром его подписали все члены бригады — отказавшихся не было. Письмо ушло «наверх», а через несколько дней в газетах стали появляться отклики на фельетон: «отказников» стыдили, призывали к ответу.

Знали бы авторы этих откликов подоплёку истории. Пострадал Кухаренко за правду: выступил с критикой на партийно-хозяйственном активе, где решался вопрос распределения квартир. Сказал, что многие строители до сих пор ютятся в палатках, в то время как у некоторых начальников на двоих с женой две комнаты, а в третьей кобеля держат. Узнал себя в этом портрете один из начальников, ведавший кадрами, пообещал: «Припомню я тебе этого кобеля!» И припомнил: вместо полагавшегося бригадиру звания Героя соцтруда представил Кухаренко на медаль «За трудовую доблесть», а позже «забыл» пригласить его во Дворец культуры на церемонию вручения. А журналист информацию не проверил.

Трудно пришлось Кухаренко: его вывели из членов парткома, газеты перестали упоминать его фамилию, особо ретивые активисты предлагали начальству сменить бригадира. Николай Лукьянович, по его словам, попал в вакуум. Но выдюжил, не сломался. Время всё расставило по местам. За производственные успехи на строительстве уникального промышленного комплекса Волжского химкомбината многие члены бригады Кухаренко получили награды, а сам он был удостоен званий «заслуженный строитель РФ» и «Герой Социалистического труда». А мне бригадир вручил книгу с дарственной надписью: «Вы тот стержень, что удержал от падения опору моей жизни».

. Известный скульптор Пётр Лукич Малков создал скульптурный портрет Николая Кухаренко. Портрет необычный: фигура рабочего словно вырастает из бетона. И чувствуется, камень не может сдержать мощь его натуры, ещё мгновение — и Кухаренко двинется дальше, чтобы строить город, ставший его судьбой.

Кто ходит вы телогрейке

Пpиходит мужик с зоны, ну ему и говоpят: там в зоне, pассказывают, пидо:$сы
есть всякие? Мужик отвечает: конечно да. Вот пpивозят меня на лесоповал.
Подходит ко мне один и говоpит: давай я тебя в джепу отымею, а за это я тебе
телогpейку отдам, совсем новую. Hу я pешил — чего там! Пусть тpахает. Hу,
тpахнул он меня, пpиносит телогpейку, А ТЕЛОГРЕЙКА-ТО СТАРАЯ! РВАHАЯ ВСЯ! ВОТ
ВЕДЬ ПИД$#АС!

Сидят в баре прапорщик и его друг — из гражданских. Видя, что друг
пользуется большим успехом у девушек, прапор спрашивает его:
— Как это тебе удается так легко девчонок кадрить? Я тоже так хочу.
— Нет ничего проще: берешь ключи от «Мерседеса» и кладешь их рядом с
собой на стол — все девушки твои будут. Да, и еще: приходить в бар
лучше все же в гражданской одежде, сейчас ведь уже не те времена,
что раньше, сам понимаешь…
На следующий день они снова встречаются в баре. Прапор недоумевает:
— Я все сделал так, как ты сказал: взял ключи от мерса, положил их на
стол перед собой — а результата нет. И военную форму, как видишь, я
дома оставил.
— Ну, это, конечно, правильно, но только валенки и телогрейка — это тоже
не лучший вариант.

Шевроле Блейзер.
Мерседес Смокинг.
Фольксваген Свитер.
Жигули Ветровка.
Москвич Телогрейка.
Запорожец Майка.
Ока Бейсболка.

Новости конституционной реформы.

Президент Путин утвердил форму одежды для губернаторов: валенки, ватные
штаны, телогрейка. На груди — бляха с номером возглавляемого региона, на
голове — шапка-ушанка, одно ухо которой должно быть отогнуто наружу. В
руках губернаторы должны носить символы губернаторской власти: в южных
регионах — метла, в северных — деревянная лопата для снега.

Он не нищенствовал, а продавал иголки

Мне выдавали на дорогу в школу восемь копеек: на троллейбус туда и обратно. В хорошую погоду я старался их сэкономить и шёл пешком.

На половине дороги, как раз, если погода была хорошая, обычно весной, на перекрестке улицы Кропоткина и улицы Ленина, я проходил мимо инвалида.
У него не было рук, всё лицо был в шрамах, на месте глаз были ямки пустых глазниц.

На нем была тёмносерая, потертая телогрейка, с зашитыми на плечах отверстиями от рукавов, которые были ему не нужны.
Грудь на телогрейке была аккуратно рядами усеяна иголками разной длины и толщины. Слева, то есть на правой стороне груди, начало каждого ряда уверенно обозначал серебром и кровавой эмалью прикрученный Орден Красной Звезды. Рядов было три.

Те, кто хотел купить иголку, наверное, должны были бросить в консервную банку деньги. То есть, деньги в банке лежали, но как они туда попадают, я никогда не видел. Не видел и того, вытаскивал ли кто из телогрейки иголки. Мне кажется, тот, кому нужны были иголки, шёл за ними в магазин. Но инвалид стоял прямо, лицом к северному солнцу, целый день.

Когда я шёл обратно после школы, если редкое Ленинградское солнышко ещё светило, инвалид стоял уже на другой стороне улицы. Он опять подставлял лучам бледное лицо с темными глубокими шрамами. Иголки так же блестели затвердевшими слезами, возглавляемые тремя орденами.

Однажды, задержавшись с уроков, я увидел, как медленно разгибалась с денежной банкой в руке пожилая женщина, как она уводила инвалида домой. Я догадался, что наверное она же помогала ему переходить улицу вслед за весенним теплом.

Оба моих родителя были тяжело ранены на Войне. Но они были активными, работали на хороших работах. Я не мог в десятилетнем возрасте понимать сложности общественных отношений, но чувствовал особенность положения инвалида.

Мимо него я старался проскочить как можно быстрее, не глядя в его сторону. Мне почему-то было стыдно, что я не покупаю иголки, не бросаю денег в банку.

Опять же в хорошую весеннюю погоду, каждый год между пацанами возникала эпидемия игры в «пристенок». Нужно было ударить в стенку ребром своей крупной монеты, и если она, отскочив, попадала в монету другого игрока, засчитывался выигрыш.

Подбивали нас на эту игру прогульщики-старшеклассники, причем правила постоянно менялись, так что мы, младшие, обычно были в проигрыше. Я проигрывал не больше сэкономленных восьми копеек. Но неоднократно видел и слышал, как мои ровесники проигрывали деньги от завтраков, и даже, выданные им матерями на поход в магазин за продуктами.

Однажды я услышал хвастовство одного из игроков, как он утащил банку с монетами у слепого инвалида. Кто-то одобрительно засмеялся, большинство промолчало. Я тоже ничего не сказал, потом ушел. Больше в «пристенок» не играл.

Мне было очень страшно, когда я первый раз положил в банку четыре копейки. И убежал. В следующий раз я положил восемь копеек. И отошёл спокойнее. Через несколько дней я опять подошёл к инвалиду, положил восемь копеек и сказал:
— Здравствуйте!
Он ответил, глухим голосом, с не изменившимся лицом:
— Здравствуй, мальчик, спасибо тебе, — и помолчав, добавил:
— Я давно тебя узнаЮ, по шагам. Ты не бойся меня.
А я наоборот, пришел в ужас. Буркнул что-то неразборчиво, и убежал.
Значит, инвалид знает меня? И он понимает, что я его боюсь? И, наверное, знает, почему?

Три недели до конца учебного года я ходил в школу по параллельной улице. Летом мы уехали на дачу. Следующая осень была дождливая, и я ездил в школу на троллейбусе. А весной инвалида я не встречал.
И больше никогда не видел лицо со шрамами, выше телогрейки без рукавов, утыканной рядами иголок на продажу. Иголок после орденов.

***************************************
Теперь известно, что в конце сороковых годов, наиболее изуродованных инвалидов, разбросанных Войной по стране (безногих, безруких и подобных, смущавших взоры обывателей), советское правительство вывезло из больших городов. Для Ленинградских инвалидов местом высылки был назначен остров Валаам, в центре Ладожского озера.

Когда я уже взрослым впервые попал туда с экскурсией на теплоходе, на пристани нас встречали несколько безногих людей, на маленьких квадратных дощечках, с колёсиками, прибитыми снизу. Они пытались продать пассажирам корзинки собственного плетения.

Но экскурсанты, в основном, пробегали мимо. Они спешили проселочной дорогой через лес посмотреть великолепный Собор с входом из черного гранита и колоннами из гранита розового, с куполом, который к тому времени ещё сохранил дореволюционную позолоту, как вчерашнюю. Спешили приобщиться к искусству, к вечной красоте, пробегая мимо живого нищего уродства.
Наверное, никому из них не приходилось слышать в детстве из уст инвалида:
— Ты не бойся меня!

ПРО ТАЕЖНОГО ВИТЯЗЯ.
Места у нас в приморье дикие и если где-нибудь между Хабаровском и Владивостоком повернуть и двинуть пешим на Восток к морю японскому, то есть большой риск не увидеть людей уже никогда. Ни больше ни меньше. Ну и собирательские народные промыслы здесь все еще не в диковинку. В нашем случае люди собирали кедровый орех. Зима. Бригаду в несколько человек закинули в куда-то в сихотэ-алиньские дебри, дали мешки, не хитрое оборудование и харч. Бухло не давали точно, потому что все точно знают, сколько его не взять с собою, в тайге зимою его не хватит даже для согреву. Ребята были подневольные и трАктора им тоже не оставили. Но один из таежных романтиков оказался запасливым и эгоистичным на столько, что в разгар собирательской страды понарошку заблудился, по тихой навинтил по отрогам, развел костерок и всосав запасенный результат брожения продуктов брожения, заслуженно прилег. Ну если бы не костерок и не телогрейка, то и истории бы не случилось, но история случилась. Спина у него поджарилась. Ну телогрейки они на то и телогрейки, чтобы тело разогреть, особенно если долго не переворачиваться. Добрел бедолага до барака, так здесь охотничьи домики называют, пошарили они гуртом по столу и полатям в поисках лекарств, но нашли скорее снадобье – рулон замерзшей барсучьей шкуры, остатки от вчерашнего ужина. Про целебные свойства барсучьего жира в наших краях не знают только умалишенные. Остальное просто, сердобольные подельники разогрели, размотали и примотали снадобье к пострадавшей спине, как и положено, мехом наружу. Говорят, скоро больной пошел на поправку, но когда консилиум порешил скинуть с него подпругу, шкура не отвалилась. Не отвалилась она и на следующий день, более того кому-то показалось, что она стала держаться еще лучше, а кто-то даже предположил что она и вовсе… приросла. Хуйня, скажете вы, такого быть не может. Ну-ну, они даже кличку ему дали, только почему то — Олень. Долго ли скоро ли, но трактор за ними вернулся. Те, кто рассказывал эту историю, тем кто рассказывал мне, говаривали опосля, что Оленя давно не встречали. Не местным он был, может уехал куда, а может свыкся, замкнулся в себе да одичал, но когда его видели в последний раз, он все еще был в барсучьей шкуре.

Что такое ватник (телогрейка) в прямом смысле.
Ватник и сапоги родители купили мне тогда, когда на 1 курсе меня в 1961 году отправили на уборку кукурузы в колхоз.
С тех пор он служил мне верой и правдой каждый сентябрь, т. к. в колхозы я ездил регулярно, последний был уже после ГКЧП в 1991.
В 1989 мне подарили привезенный из США китайский пуховик. Китайские товары сделанные для США и для нас отличаются разительно. Этот пуховик я ношу по сей день. Правда зима в этом году теплая, и я его одел 1 или 2 раза, но на нем целы все змейки и все карманы. В китайской куртке, купленной у нас в прошлом году, уже порвались карманы и не работают кнопки.
Тоже и с чемоданом, купленным в Нью-Йорке в 2004. Целы все колесики, змейки и ручка. Цена 30 долларов. Поскольку он оказался очень удобным, то им пользовался я вместе с сыном. Послужной список чемодана: Нью-Йорк — 4 раза, Сан-Франциско, 8 столиц Европы, Венеция, Барселона, Турция, Египет, Израиль. И Трускавец 15 раз. Последний — две недели назад.
Китайский чемодан купленный за те же 30 долларов для жены у нас, пал в борьбе с багажными отделениями самолетов уже на третьем полете.
А ватник.
Последний раз я укрывал им погреб зимой на даче, где его благополучно сгрызли мыши.

Про дискотеку в деревне, где на одного парня приходилось десять девчонок

Бывает со мной, что вспомнится что-то из юности – как был неправ по отношению к кому-то, несправедлив, незаслуженно обидел кого… и уже не исправить, извиняться поздно, — тот человек сам, может забыл этот случай, а хуже того – уже и нет этого человека. И вот тут вздыхаю и корю себя.

Ну, а как-то выдался свободный вечер, пришел в гараж к своему хорошему другу, с которым очень хорошо общаемся, когда выпадает такая возможность. Он, как мне кажется, не склонен к мнительности, рефлексиям, такому самобичеванию. Но все-таки спросил его: «Слава! У тебя бывает, что вспомнишь что-то из прошлых лет – какую-то ошибку, неправильный поступок – и ты ругаешь себя за это?»

Он ответил:
— Конечно, бывает. Вот, например, когда мы с ребятами поехали на танцы в деревню, в которой на протяжении лет десяти, примерно, рождались только девочки. И в начале девяностых, когда я был студентом техникума, все эти девочки стали уже девушками. А парней в деревне не было совсем.

Тут я попросил Славу сделать паузу, снял со стены и расставил наши раскладные походные кресла, налил, что надо куда надо, и тогда попросил продолжить.

И он продолжил:
— Земля, — говорят, — слухом полнится. И вот кто-то из старших парней рассказал у нас в поселке, что есть в Орехово-Зуевском районе деревня Вантино, в которой на танцах только девушки. Потому что мальчишек 15-20-25 назад там совсем не рожали. Вот так там случилось. И мы с ребятами решили туда на танцы съездить.
Жили мы все, как уже тебе рассказывал, небогато. Обычным делом для парня было ходить в телогрейке. У меня их было две. На повседневную я пришил цигейковый воротник, а «выходная» телогрейка была с воротником лисьим.

Ехать в это Вантино мы собрались впятером.
Понятно, что перед танцами, да и на танцах надо выпить. А деньги – откуда. Поэтому мы скинулись по килограмму сахара, и заранее отнесли его известной у нас в поселке самогонщице бабе Зине.
В назначенный ею день пришли за продуктом.
А она была одинокая. Скучно жила. И случалось, предлагала получателю товара снять пробу. За свой счет, разумеется. Чтобы самой не в одиночку выпивать.
И, как сейчас помню, пришли мы к вдвоём с Серегой забирать свою пятилитровую канистру, а она предложила: «Ну, что, мальчики, — еб@квакнем?» Это только от неё я такое слово слышал.

Ну, вот суббота. Ждем на остановке у себя в Хорлово автобус до Егорьевска.

Лиаз-сотка пришел битком.

Двое наших втиснулись на переднюю площадку, а мы трое с канистрой – на заднюю.
На Фосфоритном народ вышел – стало чуть свободнее.
Я вынул из кармана два раскладных стаканчика, стали наливать по чуть-чуть из канистры – народ возле нас ещё и расступился.
Эти двое орут с передней площадки: «Вы там что, — без нас пьете?!»
Мы в ответ с оттенком обиды: «Ну, как без вас-то? Обижаете!»
Налили по полстакана, говорим пассажирам: «Передайте, пожалуйста, на переднюю площадку!»
Стаканчики, передаваемые из рук в руки, поплыли на переднюю площадку, потом вернулись к нам.

В Егорьевске на автостанции сели в другой автобус, нормально доехали до Вантино. Точно не помню сейчас, но, судя по дальнейшим событиям, в этом автобусе мы тоже прикладывались к канистре.

Клуб плохо помню. Какой-то деревянный дом. Печь, обложенная плиткой.

Действительно – человек 25 девчонок от 16-ти до 25-ти, и всего два парня, которые занимались музыкой – типа диск-жокеи, и вроде совсем не танцевали.

Что интересно – все эти девушки были, как в униформе – белая блузка и короткая черная юбка.

Вообще-то, — ты знаешь, — я никогда не пьянею. Но тогда случился не мой день.

И вот после дискотеки мы все пятеро стоим там на остановке, ждем автобуса. Сорок минут… Час…
Начало апреля. Ощутимо зябко. Темно.
Допили, что оставалось в канистре.
Идет какой-то мужик – что-то везет на санках. Спрашиваем его: «Мужик! А когда автобус-то?»
Он смотрит на часы и говорит: «Так теперь уже завтра!»
Мы такие: «А как же нам домой?!»
Он спросил – откуда мы, и говорит: «Так тут по прямой до шоссе Егорьевск-Воскресенск всего семь километров. Вначале – через лес, потом – полем… И вы на своей трассе. А тем – либо автобус пойдет, либо попутку поймаете».

И мы, дураки, пошли… Апрель. Снежная каша.
А меня что-то конкретно развезло.

Они вначале останавливались меня подождать. Помогали под руки идти – мне заподло – отказывался. Я же самый здоровый из них… Сами-то они тоже уже еле шли. В конце концов оторвались: «Слава, догоняй!»

Бреду, бреду… Челохово осталось в стороне – вышел на трассу.

Идет машина – поднимаю руку. Не остановилась. Следующая – тоже. И третья…

Разгреб на обочине снег. Нашел булыжник. Взял в руку.

Думаю: «Следующая не снизит скорость – разобью лобовуху. Пусть меня лучше в ментовку сдадут, или побьют – всяко лучше, чем тут замерзнуть».

Но следующий на жигуле остановился. И даже пожалел – довез до самого дома.
Вот такая история…

Он замолчал, а я спросил:
— Погоди! Я же спрашивал – бывает ли, что сожалеешь о своем неправильном поступке.

Слава ответил:
— Конечно! Нафиг я тогда уехал из этой деревни! Нужно было там у какой-нибудь девчонки остаться. Там можно было хоть неделю прожить – переходя от одной к другой.

«Народные бренды СССР»: треники, семейки, телогрейка и ушанка

Предлагаем вспомнить о вещах, которые, говоря современным языком, можно назвать «Народными брендами СССР».

Предлагаем вспомнить о вещах, которые, говоря современным языком, можно назвать «Народными брендами СССР».

Треники

Теперь так называют модные брюки из хорошего трикотажа, в которых не зазорно появиться и на светской тусовке, и на прогулке. Раньше под этим фамильярным имечком значились у советского народа «брюки для тренировок и занятий физкультурой». Примерно до середины 60-х это были широкие шаровары из сатина (летом) или толстой ткани с начесом (зимой). Штанины снизу имели манжет или резинку. Цвет – скромненький, как правило, черный, синий или коричневый.

В 70-х появились тренировочные штанцы из х/б трикотажа и шерсти. Появились и сразу перекочевали в разряд дефицита, то есть вещей, которые трудно купить в свободной торговле. При этом, например, во многих школах на уроки физкультуры надо было непременно являться в спортивной форме – майке и злополучных трениках. Почему злополучных? Потому что, во-первых, родителям приходилось давиться за ними в очередях, а во-вторых, уж очень страшненькими штанишки были. Фиолетовая (вариант – черная) краска с них сползала при первой же стирке, да и коленки вытягивались почти сразу. Мальчишек это не волновало, а девочки переживали сильно.

Что удивительно: на спортивные показатели советских физкультурников, а также на массовость занятий спортом неказистый вид треников не влиял – стадионы были переполнены, рекорды на соревнованиях ставились регулярно.

В 80-х, после московской Олимпиады, в моду вошли спортивные костюмы из синтетики и шерсти.

Цвета и фасончики повеселели, но пузыри на коленях штанин почему-то так и остались. Как, впрочем, и привычка граждан ходить в этих штанах не только на тренировки, но и вообще везде! Иностранцы поначалу думали, что в Союзе (позже – России) огромное количество спортсменов. Потом, когда увидели наших мужичков на отдыхе в Турции, Египте и пр., мнение свое поменяли…

В 90-х треники «адидас» стали непременным атрибутом наряда гопников, «братков» и иже с ними.

А теперь скажите, только честно: вы дома в чем ходите? Процентов на 70 уверена – в удобных и демократичных трениках

Семейки. Они же трусы семейные.

Появился этот предмет нижнего мужского белья в нашей стране, говорят, в 30-е годы прошлого века. Был пошит, как правило, из неброского сатинчика, длину имел «пуританскую» – до колен. В 1959 году «Краткая энциклопедия домашнего хозяйства» предлагала для пошива мужского белья использовать, помимо сатина, такие ткани, как бязь, мадаполам, шёлковое и штапельное полотно, гринсбон (?) и трикотаж. Длина была рекомендована в 48 см, окружность нижней части штанины – 64 см.

Название «семейные» эти трусы получили, по-видимому, из-за того, что советский мужчина (муж, дед, отец) использовал их не только как предмет интимного туалета. Именно в просторных, хорошо вентилируемых труселях он проводил свой досуг в кругу родных и близких.

А еще в «семейках» купались и загорали, причем даже на самых престижных советских пляжах. Начало

1970-х ознаменовалось приходом плавок. Однако «семейки» по-прежнему довольно популярны у некоторых мужчин. Правда, не все они в этом признаются.

Телогрейка

Она же «ватник», «спецовка», «фуфайка», «стёганка». Пожалуй, самая массовая рабочая одежда в СССР. И не только рабочая: в годы войны она была частью обмундирования солдат нашей армии. Теплая, практичная и недорогая, телогрейка выручала нас, горожан, во время сельхозработ, а деревенским жителям вообще служила в качестве повседневной одежды.

В начале 1980-х телогрейки ненадолго вошли в молодежную моду. Их украшали значками, на спинах с помощью отбеливателя и разных химикатов вытравливали картинки и надписи.

Ушанка

У жителей дальнего зарубежья этот вид шапки является одним из непременных атрибутов облика советского (российского) гражданина. Вкупе с «водкой-балалайкой-матрешкой». Ну и телогрейкой, конечно же.

Именно в ушанки облачены головы злых русских бандитов-мафиози в большинстве американских боевиков.

И милиционер Иван Данко (Арнольд Шварценеггер) в фильме «Красная жара» ходит тоже в ушанке из серого каракуля. Не потому что он плохой, а потому что советский.

У нас в стране, кстати говоря, ушанки массово начали носить не так давно – после Великой Отечественной. Они пришли в мирный быт из воинского обмундирования. И прижились, потому что удобные и теплые, как раз на наши холодные погоды. Сначала носили их не от хорошей жизни, а наоборот, от бедности, которая грызла страну в послевоенные годы. Потом вынужденная популярность этого головного убора поугасла, чтобы в 70-е возродиться с новой силой. Правда, на смену дешевому сукну и цигейке (или «чебурашке») пришли кожа, замша и дорогие меха.

Главный коммунист страны Леонид Брежнев ввел в моду ушанку из норки. Сначала в аналогичные треухи «переобулось» все Политбюро, потом – партийные бонзы рангом пожиже: секретари обкомов, райкомов и т. д. А когда в 1974-м в СССР с визитом прибыл президент США Джеральд Форд, Леонид Ильич и ему ушаночку из отборной норочки подарил. Правда, после того, как тот ему шубу из аляскинских волков со своего плеча презентовал.

Рядовым гражданам денег на то, чтоб купить нормальную ушанку из целиковой норки, ондатры или сурка, не хватало. Хотя желание иметь такую было изнуряющим. И изобрели тогда мудрые отечественные скорняки нефункциональный «суррогат» – шапку-обманку. И половина страны тут же с радостью нарядилась в нее и стала чуть-чуть счастливее…

…Кстати говоря, в Америке ушанки сегодня носят многие, даже темнокожие белозубы.

Мертвые души (Николай Гоголь)

Но в продолжение того, как он сидел в жестких своих креслах, тревожимый мыслями и бессонницей, угощая усердно Ноздрева и всю родню его, и перед ним теплилась сальная свечка, которой светильня давно уже накрылась нагоревшею черною шапкою, ежеминутно грозя погаснуть, и глядела ему в окна слепая, темная ночь, готовая посинеть от приближавшегося рассвета, и пересвистывались вдали отдаленные петухи, и в совершенно заснувшем городе, может быть, плелась где-нибудь фризовая шинель, горемыка неизвестно какого класса и чина, знающая одну только (увы!) слишком протертую русским забубенным народом дорогу, — в это время на другом конце города происходило событие, которое готовилось увеличить неприятность положения нашего героя. Именно, в отдаленных улицах и закоулках города дребезжал весьма странный экипаж, наводивший недоумение насчет своего названия. Он не был похож ни на тарантас, ни на коляску, ни на бричку, а был скорее похож на толстощекий выпуклый арбуз, поставленный на колеса. Щеки этого арбуза, то есть дверцы, носившие следы желтой краски, затворялись очень плохо по причине плохого состояния ручек и замков, кое-как связанных веревками. Арбуз был наполнен ситцевыми подушками в виде кисетов, валиков и просто подушек, напичкан мешками с хлебами, калачами, кокурками, скородумками и кренделями из заварного теста. Пирог-курник и пирог-рассольник выглядывали даже наверх. Запятки были заняты лицом лакейского происхожденья, в куртке из домашней пеструшки, с небритой бородою, подернутою легкой проседью, — лицо, известное под именем «малого». Шум и визг от железных скобок и ржавых винтов разбудили на другом конце города булочника, который, подняв свою алебарду, закричал спросонья что стало мочи: «Кто идет?» — но, увидев, что никто не шел, а слышалось только издали дребезжанье, поймал у себя на воротнике какого-то зверя и, подошед к фонарю, казнил его тут же у себя на ногте. После чего, отставивши алебарду, опять заснул по уставам своего рыцарства. Лошади то и дело падали на передние коленки, потому что не были подкованы, и притом, как видно, покойная городская мостовая была им мало знакома. Колымага, сделавши несколько поворотов из улицы в улицу, наконец поворотила в темный переулок мимо небольшой приходской церкви Николы на Недотычках и остановилась пред воротами дома протопопши. Из брички вылезла девка, с платком на голове, в телогрейке, и хватила обоими кулаками в ворота так сильно, хоть бы и мужчине (малый в куртке из пеструшки был уже потом стащен за ноги, ибо спал мертвецки). Собаки залаяли, и ворота, разинувшись наконец, проглотили, хотя с большим трудом, это неуклюжее дорожное произведение. Экипаж въехал в тесный двор, заваленный дровами, курятниками и всякими клетухами; из экипажа вылезла барыня: эта барыня была помещица, коллежская секретарша Коробочка. Старушка вскоре после отъезда нашего героя в такое пришла беспокойство насчет могущего произойти со стороны его обмана, что, не поспавши три ночи сряду, решилась ехать в город, несмотря на то что лошади не были подкованы, и там узнать наверно, почем ходят мертвые души и уж не промахнулась ли она, боже сохрани, продав их, может быть, втридешева. Какое произвело следствие это прибытие, читатель может узнать из одного разговора, который произошел между одними двумя дамами. Разговор сей. но пусть лучше сей разговор будет в следующей главе.

Поутру, ранее даже того времени, которое назначено в городе N. для визитов, из дверей оранжевого деревянного дома с мезонином и голубыми колоннами выпорхнула дама в клетчатом щегольском клоке, сопровождаемая лакеем в шинели с несколькими воротниками и золотым галуном на круглой лощеной шляпе. Дама вспорхнула в тот же час с необыкновенною поспешностью по откинутым ступенькам в стоявшую у подъезда коляску. Лакей тут же захлопнул даму дверцами, закидал ступеньками и ухватясь за ремни сзади коляски, закричал кучеру: «Пошел!» Дама везла только что услышанную новость и чувствовала побуждение непреодолимое скорее сообщить ее. Всякую минуту выглядывала она из окна и видела, к несказанной досаде, что все еще остается полдороги. Всякий дом казался ей длиннее обыкновенного; белая каменная богадельня с узенькими окнами тянулась нестерпимо долго, так что она наконец не вытерпела не сказать: «Проклятое строение, и конца нет!» Кучер уже два раза получил приказание: «Поскорее, поскорее, Андрюшка! ты сегодня несносно долго едешь!» Наконец цель была достигнута. Коляска остановилась перед деревянным же одноэтажным домом темно-серого цвета, с белыми барельефчиками над окнами, с высокою деревянною решеткою перед самыми окнами и узеньким палисадником, за решеткою которого находившиеся тоненькие деревца побелели от никогда не сходившей с них городской пыли. В окнах мелькали горшки с цветами, попугай, качавшийся в клетке, уцепясь носом за кольцо, и две собачонки, спавшие перед солнцем. В этом доме жила искренняя приятельница приехавшей дамы. Автор чрезвычайно затрудняется, как назвать ему обеих дам таким образом, чтобы опять не рассердились на него, как серживались встарь. Назвать выдуманною фамилией опасно. Какое ни придумай имя, уж непременно найдется в каком-нибудь углу нашего государства, благо велико, кто-нибудь, носящий его, и непременно рассердится не на живот, а на смерть, станет говорить, что автор нарочно приезжал секретно, с тем чтобы выведать все, что он такое сам, и в каком тулупчике ходит, и к какой Аграфене Ивановне наведывается, и что любит покушать. Назови же по чинам — боже сохрани, и того опасней. Теперь у нас все чины и сословия так раздражены, что все, что ни есть в печатной книге, уже кажется им личностью: таково уж, видно, расположенье в воздухе. Достаточно сказать только, что есть в одном городе глупый человек, это уже и личность; вдруг выскочит господин почтенной наружности и закричит: «Ведь я тоже человек, стало быть, я тоже глуп», — словом, вмиг смекнет, в чем дело. А потому, для избежания всего этого, будем называть даму к которой приехала гостья, так, как она называлась почти единогласно в городе N.: именно, дамою приятною во всех отношениях. Это название она приобрела законным образом, ибо, точно, ничего не пожалела, чтобы сделаться любезною в последней степени, хотя, конечна, сквозь любезность прокрадывалась ух какая яркая прыть женского характера! и хотя подчас в каждом приятном слове ее торчала ух какая булавка! а уж не приведи бог, что кипело в сердце против той, которая бы пролезла как-нибудь и чем-нибудь в первые. Но все это было облечено самою тонкою светскостью, какая только бывает в губернском городе. Всякие движения производила она со вкусом, даже любила стихи, даже иногда мечтательно умела держать голову, — и все согласились, что она, точно, дама приятная во всех отношениях. Другая же дама, то есть приехавшая, не имела такой многосторонности в характере, и потому будем называть ее: просто приятная дама. Приезд гостьи разбудил собачонок, сиявших на солнце: мохнатую Адель, беспрестанно путавшуюся в собственной шерсти, и кобелька Попури на тоненьких ножках. Тот и другая с лаем понесли кольцами хвосты свои в переднюю, где гостья освобождалась от своего клока и очутилась в платье модного узора и цвета и в длинных хвостах на шее; жасмины понеслись по всей комнате. Едва только во всех отношениях приятная дама узнала о приезде просто приятной дамы, как уже вбежала в переднюю. Дамы ухватились за руки, поцеловались и вскрикнули, как вскрикивают институтки, встретившиеся вскоре после выпуска, когда маменьки еще не успели объяснить им, что отец у одной беднее и ниже чином, нежели у другой. Поцелуй совершился звонко, потому что собачонки залаяли снова, за что были хлопнуты платком, и обе ламы отправились в гостиную, разумеется голубую, с диваном, овальным столом и даже ширмочками, обвитыми плющом; вслед за ними побежали, ворча, мохнатая Адель и высокий Попури на тоненьких ножках. «Сюда, сюда, вот в этот уголочек! — говорила хозяйка, усаживая гостью в угол дивана. — Вот так! вот так! вот вам и подушка!» Сказавши это, она запихнула ей за спину подушку, на которой был вышит шерстью рыцарь таким образом, как их всегда вышивают по канве: нос вышел лестницею, а губы четвероугольником. «Как же я рада, что вы. Я слышу, кто-то подъехал, да думаю себе, кто бы мог так рано. Параша говорит: «вице-губернаторша», а я говорю: «ну вот, опять приехала дура надоедать», и уж хотела сказать, что меня нет дома. «