Мы дрались с «Тиграми» ->

Мы дрались с «Тиграми»

Продолжая преследование противника после Курской битвы, наша дивизия больше месяца продвигалась с боями в южном направлении. Мы освободили город Красноград и вошли в Днепропетровскую область. Однако в непрерывных боях дивизия так истощилась, что от трех стрелковых полков остался один неполный батальон, а в орудийных расчетах — по одному-два солдата. С конца сентября по 26 октября в городе Мерефа под Харьковом мы получали пополнение. Подучили его самому необходимому и, опять пешью, отправились через Красноград, Полтаву, Днепр догонять фронт, который продолжал наступление.

3 ноября 1943 года по понтонному мосту мы переправились через Днепр и только на реке Ингулец в районе Петрова, это в Кировоградской области, догнали фронт. Наша пополненная после Курской битвы 52-я стрелковая дивизия в ходе наступления должна была сменить вконец обескровленную в наступательных боях 80-ю дивизию, ее остатки уже не продвигались вперед, а с трудом отбивали контратаки фашистов.

Утром 13 ноября густой белый туман молоком заливал все вокруг, в двух шагах ничего не было видно. Ориентируясь по компасу, мы с моим подчиненным, командиром взвода управления Завьяловым бежали по осеннему полю на передовую к высоте 203,0. За нами резво поспешал связист Штанский, весело стрекотала за его спиной катушка, и на влажную землю черной змейкой ложился телефонный кабель — связь с батареей, которая осталась сзади, удеревни. Я тогда командовал гаубичной батареей, всю ночь мы спешно ехали, позавтракать не успели, продрогли до костей в своих истлевших за лето гимнастерочках и теперь, несмотря на быструю ходьбу, никак не могли согреться, давно бы пора телогрейки надевать, а нам их все не дают, «не подвезли».

— Осторожно, товарищ капитан, здесь же рядом немцы, — постоянно сдерживал мой бег взводный.

— Тебе все немцы мерещатся! — зло огрызнулся я и ускорил шаг: надо спешить, пока еще держат оборону те, кого мы сменяем.

Командир взвода управления лейтенант Завьялов еще два часа назад должен был установить с ними связь и организовать там наш наблюдательный пункт, а в случае надобности и поддержать их огнем батареи. Но он, как всегда, струсил. Испугался тумана и немцев, вернулся ни с чем. И вот теперь, виляя хвостом, бежит следом за мной, оправдывается. Терпеть не могу трусов! Он бы и теперь побоялся идти, но вынужден, раз с ним рядом командир батареи.

Встревоженный и обозленный, я стиснул зубы и молча бежал по бывшему кукурузному полю. Что теперь без толку ругать его! Пока не отрешится от мысли любой ценой выжить — будет трусить. Мне ведь тоже страшновато бежать в неизвестность, но я и виду не подаю, раз надо. А этот — подвел всех на свете! И нас, и тех, кого сменяем! Это же его прямая обязанность: установить связь с пехотой, разведать немцев, оборудовать НП. Четыре месяца я был в его шкуре — да где, подо Ржевом! И чтобы не выполнить боевое задание — никогда! Умри, а сделай! А как иначе? А ведь он не мальчик, ему тоже двадцать два, он мой ровесник. И взгляд-то у него какой-то испуганный: вожмет голову в плечи и смотрит, как сурок. Так и норовит, куда бы спрятаться или в хвост пристроиться.

— Товарищ командир, остановитесь, мы же на немцев нарвемся, — опять жалобно скулит Завьялов.

— Сначала будут наши, а уж потом немцы, — невольно отвечаю, хотя и разговаривать-то с ним не хочется. Трус несчастный. Уже разведчики смеются над ним, а он никак не перевоспитается.

Обжигая ладонь скользящим в ней кабелем, нас догонял разведчик Мясников. Доложил, что батарея к стрельбе готова, а батальон, который мы поддерживаем огнем батареи, прибыл в Николаевку, скоро будет здесь.

Молодец Мясников. Он, правда, постарше нас лет на восемь, семья у него, дети, а никогда не боится. Иной раз пожалеешь его, не возьмешь на опасное дело, все же отец семейства, так он под любым предлогом все равно увяжется вместе со всеми.

А все же: где передний край? По времени уже должен быть. Ага, подъемчик начался, это скат высоты. Аза нею должны быть наши. Так рассуждая про себя, я неожиданно наткнулся на мягкий бугорок свежевырытой земли. Приостановился и в шаге впереди увидел глубокий окоп. Подумал, вот обрадуются ребята — смена пришла. На бруствере стоял ручной пулемет. Заглянул в окоп. На дне лежали двое убитых красноармейцев. И больше ни души вокруг. К нашему удивлению, траншея была безлюдна. Значит, это и есть те пехотинцы, которых должен сменить наш батальон. Сменять было некого. Мертвые защитники произвели на нас тягостное впечатление. Шли к живым, а получается, и спросить не у кого. Но немцы еще не знают об этом, а то бы заняли эту позицию. Видно, случилось все совсем недавно, и отступавшие немцы, они и теперь были где-то поблизости, скрытые туманом, не знали, что обороняются от никого, а потому и не предприняли никаких действий по занятию когда-то своей, а теперь нашей траншеи. Ребята тоже склонились над окопом, а Завьялов, опасаясь обстрела, тут же с шумом прыгнул вниз, прямо на убитых. Только подумал, что это из-за его трусости мы не успели к этим пулеметчикам, пока они еще живы были, как спереди грянула резкая, с близкого расстояния пулеметная очередь. Это Завьялов своим прыжком обнаружил нас. Немцы оказались так близко, видно, во второй своей траншее, что сквозь туман услышали движение в окопе. В отличие от нашего пулемета «максима» с его характерным «та-та-та», немецкий, более скорострельный, выдает очередь кратко: «фру». Адский шум свинца ошеломил, пули с шумом пронеслись мимо наших голов, страшный треск выстрелов больно ударил по барабанным перепонкам, упругая струя пороховых газов, казалось, обожгла наши лица. К счастью, никого не зацепило, однако неожиданный обстрел напугал нас, и мы тут же бросились в окопчик.

От быстрой ходьбы, а больше от неожиданной стрельбы, сердце мое чуть не выскакивало наружу. Придя в себя, я вжался в пулемет и длинными очередями стал поливать окутанное туманом пространство. Но фашисты больше не подавали никаких признаков жизни, хотя находились где-то совсем рядом.

— Смотри, товарищ старший лейтенант, они уже зимнее обмундирование получили, — не то с удивлением, не то с завистью проговорил Мясников, ощупывая новенькие ватные фуфайки на убитых.

И хоть все мы жестоко страдали от холода в своих полуистлевших гимнастерках, зависть к убитым показалась кощунственной — никто ему не ответил.

Мы отползли метров на двести в тыл, выбрали место для наблюдательного пункта и стали быстро его оборудовать. Вскоре прибыл и батальон, который мы должны поддерживать огнем своей батареи, и почему-то сзади нас стал рыть свои окопы.

‘— Опустись чуть пониже по скату, — попросил я молодого комбата, которого ранее не знал.

Он было заерепенился, но когда я сказал: «Что ж, в спину мне будете стрелять?!» — усовестился-таки и продвинулся немного вперед, за мой ровик.

— Товарищ старший лейтенант, — обратился ко мне Мясников, — а что, если я сползаю в тот окопчик и сниму с убитых фуфайки? Ведь холодно, а им они теперь все равно не нужны.

— Да ты что?! Рисковать из-за фуфаек! Ни в коем случае. Категорически запрещаю!

И Мясников, как ни в чем не бывало, снова начал оборудовать наблюдательный пункт. Однако ему по-прежнему не давали покоя эти фуфайки. Снова подходит:

— Товарищ старший лейтенант, вон там, слева, тоже есть окоп с убитыми, и немцев там поблизости нет. Разрешите, я туда схожу за фуфайками.

— Не разрешаю и запрещаю по этому поводу обращаться!

И Мясников снова принялся оборудовать ровик. Лопата, как смычок скрипача, виртуозно мелькала в его сильных руках — казалось, не лопата движется вверх-вниз, влево-вправо, аккуратно подтесывая неровности окопа, а стройное, гибкое тело разведчика выписывает замысловатые фигуры вокруг трости-лопаты. Мясников всегда все делал основательно и красиво.

Минут через десять в районе злополучного окопа, где нас обстрелял немецкий пулеметчик, резкая пулеметная очередь и душераздирающий человеческий крик вспороли необычную тишину переднего края. У меня так и оборвалось все внутри — уж не Мясников ли?

Мясникова нигде не было. Посылаю двоих ребят с плащ-палаткой в район окопа:

— Только осторожно, сами не нарвитесь на пулемет!

С нетерпением хожу вдоль линии обороны, всматриваюсь в туман, жду ребят. Наконец из тумана высовываются двое и что-то тянут за собой: не то пулемет, не то еще что. Находившийся рядом со мною пехотинец бросился к стоявшему у его ног на сошках пулемету и уже успел оттянуть затвор, но я резким ударом сапога сваливаю пулемет набок. Пехотинец со злобным недоумением взглянул на меня и снова схватился за пулемет. Он принял наших разведчиков за немцев, а меня посчитал предателем.

— Это же наши! — кричу ему.

Мясникова положили на мягкий бруствер окопа. Он был живой и в полном сознании. Пулеметная очередь попала ему в живот и вывернула наружу всю печень в районе поясницы. Из большой красной дыры в его теле торчал и сильно кровоточил кусок разорванной печени. На мгновение я задумался, не зная, то ли втолкнуть печень внутрь, потом забинтовать рану, то ли прибинтовать ее к телу. Решил, чтобы не загрязнять рану, крепко прибинтовать все как есть к телу. Мясников за время перевязки не издал ни единого стона. Его стройное длинное тело было покорно податливым, а печальные глаза спокойно и умиротворенно смотрели на меня. В них была тоска от непоправимости случившегося и молчаливая благодарность за то, что я не упрекаю его и что мы быстро пришли на помощь. В конце перевязки, виновато глядя мне в лицо, он тихо, но твердо проговорил:

— Простите меня, товарищ старший лейтенант, обманул я вас!

— Да ты себя обманул… Но не волнуйся, потерпи немного, сейчас мы отправим тебя в санбат, еще повоюешь! — успокоил я разведчика, искренно надеясь на выносливость этого сильного человека.

На самодельных носилках ребята понесли раненого в тыловуюдеревню, где был развернут медпункт. Минут через сорок они вернулись. По их печальным лицам я понял, что Мясникову не повезло.

— Скончался он в дороге, товарищ старший лейтенант, не донесли мы его. Попросили ребят из санроты, чтобы похоронили.

А потом началось привычное: снова наше наступление, цепкое сопротивление немцев, бой, потери. Но наша все-таки взяла, и мы заняли очередное село Графит. А когда приблизились к верховью Ингульца, то небольшой хуторок Байрак на той стороне взять не могли в течение недели. Не помогли и прибывшие на подмогу танки. Это была заранее подготовленная, хорошо укрепленная линия обороны немцев.

Так мы и весь 2-й Украинский фронт, закончив расширение Кременчугско-Днепропетровского плацдарма за Днепром, остались на всю зиму на реке Ингулец. [10] Заняли и обустроили свою оборону. По ночам рыли траншеи, землянки, оборудовали наблюдательные пункты, пулеметные ячейки, ниши для патронов и гранат, отхожие места.

Отличие телогрейки от фуфайки

Легендарная русская спецовка. Телогрейка или, как ее еще называли, фуфайка, являлась самым распространенным видом верхней одежды в СССР. Вещь эта исконно русская. В далеком прошлом она была неизменным атрибутом костюма для людей всех сословий. Щеголяли в ватных стеганках и богатые купчихи, и бедные крестьянки. Телогрейки изготавливались из хлопчатобумажного материала, а в качестве утеплителя служила вата. Носили телогрейки в СССР прежде всего рабочие и солдаты. В качестве теплого обмундирования они появились в РККА в 1931 году. Телогрейку надевали под шинель, что позволяло нашей армии переносить лютые морозы.

Ну а после окончания Второй мировой телогрейка стала повседневной одеждой для зэков, которые называли телогрейку ватником.

На ватнике имелись один внутренний и два боковых кармана, а застегивался он на пять пуговиц. В течение многих десятилетий телогрейку шили без каких-либо изменений. Так что для многих она стала одним из символов Советского Союза.

В отличие от народной фуфайки «сталинки» (нечто среднее между гимнастеркой и френчем) носили лишь чиновники. Дошло до того, что этот предмет одежды стал неофициальной униформой партноменклатуры. В такой одежде часто появлялся Сталин. Ну а по его примеру в «сталинки» обрядились чиновники всех уровней. «Сталинка» была своеобразным мундиром советской эпохи.

Кальсоны.

Эти длинные исподние штаны до начала 1930-х годов являлись основным видом мужского белья. Сначала они были только шитыми, широкими в бедрах и узкими в щиколотках. Ну а после появления трикотажа кальсоны приобрели вид рейтуз.

В Стране Советов кальсоны носили все. Хрущев, например, до глубокой старости был уверен, что единственным видом нижнего мужского белья являются кальсоны.

Первый бой кальсонам дали стиляги. Брюки-дудочки не предполагали ношения длинного нижнего белья.

Семейные трусы появились в 1930-е годы, шились они из сатина и, как правило, длиной были до колен.

«И откуда у них только дети берутся?» – под таким девизом в середине пятидесятых любимец советских женщин Ив Монтан открыл в Париже выставку советского белья. Во время визита в Москву артист набил несколько чемоданов советскими панталонами, майками, сорочками и семейными трусами. Привез, показал – и мигом стал «невъездным» в наш оплот социализма. Только начиная с середины 60-х годов советские модники вместо длинных трусов стали носить плавки.

Колготки.

В послевоенные годы чулки со швом были верхом мечты любой девушки, а с появлением мини-юбок жизненной необходимостью стали уже колготки. Впервые попали они в СССР из Чехословакии, названия для этих сшитых между собой чулок в русском языке не было, поэтому прижилось чешское kalhoty. На магазинных же ценниках держалось довольно долго другое название – «чулковые рейтузы». Делали колготы из хлопка, шерсти, нейлона и капрона. При этом хлопковые колготы съезжали набекрень или пузырились на коленях, шерстяные полнили ноги, а нейлон и капрон рвались. Зацепишь невзначай – и побежала стрелка. Но наши девушки не терялись. Научились штопать колготки собственными волосами. Ну или волосами подружки, подходящими по цвету. Однако чаще всего замазывали сорвавшиеся петли бесцветным лаком для ногтей, чтобы дальше не побежали. А те, кому колготок не доставалось, не мудрствуя, пришивали чулки к трусам.

Клеш.

Клеши завоевали массовую популярность в 60-е годы прошлого века. Джинсы клеш, которые хиппи расшивали цветочками, символизировали свободу. В 70-е годы мода на клеш дошла и до Советского Союза.

За неимением джинсов советская молодежь «клешила» обычные брюки, включая форменные брюки школьников старших классов. «Клешились» штанины от колена, при этом ширина клеша была регламентирована: если ширина брюк под кленом составляла 21 сантиметр, то внизу, у щиколотки, – 23.

Позже появились и более модные модели – «форматом» 23 на 25, а некоторые экстремалы носили брюки клеш 27 на 32 сантиметра, но в ателье такие брюки не шили, обосновывая это только одним словом: не положено! А учителя и другие «воспитатели» массово охотились за инакомыслящими, измеряя длину окружности края штанины линейками и сантиметрами. Увы, джинсы клеш не смогли удержать своих модных позиций в конкурентной борьбе с обтягивающими джинсами.

До 80-х советские люди даже не знали о существовании такого понятия, как кроссовки. Удивительно, но культ спорта в СССР спокойно уживался с дефицитом спортивной одежды. Неискушенный советский спортсмен знал лишь «треники» с вытянутыми коленками, точь-в-точь как у Балбеса в «Приключениях Шурика», и кеды, которые в народе называли «бегалками» или «скороходами». Спортсмены таскали отечественные сине-красные кеды с резиновыми мячиками на щиколотках и с массивными, как на клоунских башмаках, носами. Редкие счастливчики могли достать себе белоснежные китайские кроссы, цвет которых реанимировали с помощью… зубной пасты.

Кепка-аэродром.

В 1970-х годах такие головные уборы носило едва ли не все население советского юга.

С развалом СССР кавказские кепки стали выходить из моды. Сейчас фуражечных мастерских на Кавказе практически не осталось. Ведь простой на вид фасон требует точной работы. Внутри кепка – сложная конструкция.

Головной убор буквально за 10 минут до готовности выглядит как бесформенный колпак. Секрет идеально ровной поверхности, которая не боится ни дождя, ни ветра, – специально обработанная мешковина.

Мало кто знает, что кроссовки «Адидас» Советскому Союзу «подарила» легендарная Олимпиада-80. Как известно, политбюро ЦК КПСС в 1972 году, решая вопрос об экипировке советской олимпийской сборной, остановило свой выбор именно на этом лейбле. Так ботинки с тройной полоской не только вошли в моду, но и стали поистине культовой вещью в СССР. После Олимпиады-80, на которую советских атлетов одел и обул капиталистический «Адидас», Союз охватила настоящая адидасомания. Кроссовки приобрели статус парадной, даже изысканной обуви, их стали надевать даже… в театры и рестораны.

На смену узким брюкам пришел клеш, стиляг сменили хиппи, поменявшие мини на макси… А потом все ушло в историю – «и остроносые ботинки, и длиннохвостые блондинки»… Но прошло не так уж много времени – и авангард 70-х стал классикой. Его даже назвали модным словом «винтаж». Ретро снова в моде! И все же самая красивая мода – это мода нашей юности… Как заметила однажды известная художница София Азархи, «в 70-е годы и погода была лучше, и народ веселее, и все носили брюки клеш…»

Жиганы, урки, шпана, чавы и мода.

Все, кто внимательно читает этот блог, знают мое мнение — одежда является средством идентификации. Как в РЛС (радиолокационная станция): «свой-чужой». На моду оказывают влияние разные сообщества, официальные и не официальные общественные объединения. Примеров — масса.

Форма колледжей и университетов в США.

Форма из гольфа, тенниса, футбола.

Байкерские группировки и рокеры.

Дресс-код в банках.

Панк и другие направления в музыке. Гранж от Курта Кобейна как вариант сильного влияния всего одного человека.

Я же хочу порассуждать о влиянии воровской моды на моду вообще.

Не буду ничего говорить о загранице — влияние «ТАМ» настолько очевидно, что даже не интересно. Стиль одежды этнических группировок в США задал тон в моде еще в начале прошлого века. Ниггерские банды и их прикид просто доминируют в мотивах коллекций огромного количества марок.

Стиль итальянского маффиози — картинка с обложки и идея многих итальянских коллекций.

Про стиль от английских бандитов, лондонских чавов даже фильмы снимались. Кстати, «чавы» — «шпана». Т.е. именно те люди, кем и являются многие жители спальных районов и маленьких городов. Только прошу не путать с «гоп-сексуалами». Спортяги (спортивные штаны) и кроссовки (причем не важно, найк или нью бэланс) — признак «гоп-сексуалов», а не шпаны.

Итак, какое влияние оказала мода уголовная на моду общую?

На мой взгляд, весьма существенное.

Воровская мода зародилась в 20-е годы прошлого века, когда весь уголовный мир разделился на «урок» и «жиганов». Урки — это авторитетные уголовники (тогда еще не было понятия «воров в законе»), чтившие уголовные законы, которые требовали жить скромно, не выпячиваться. Жиганы же — это молодые и дерзкие бандиты, выкормыши НЭПа, жившие на полную катушку, щеголявшие в модной одежде, гулявшие в ресторанах и т.д. «Жиганить» — оттуда и пошло это известное всем слово, означавшее «щеголять». Одним из самых известных воров этой новой формации был Ленька Пантелеев.

Урки были как бы частью своего народа, они вышли из народа. Всем известен факт, что после коммунякской революции в 17-м, воры встали на сторону «революционеров». Те так засрали мозги своей агитацией, что даже продуманные воры купились на эту байду группы мразей, 90% из которых даже не были русскими. В отдельных городах воровское сообщество даже принимало решение не воровать при новой власти, а рабочие собирали им «на жизнь». Идиллия продлилась не долго, но советская власть до определенного времени (где-то до 50-х) относилась к уркам достаточно снисходительно.

Однако говорить, что урки были убого одеты не приходится. Вы помните образ Промокашки из кинофильма «Место встречи изменить нельзя»? Как не пытался Говорухин зачмырить образ вора, надо было как-то блюсти аутентичность.

Так и выглядели урки: сапоги в гармошку (прохоря), заправленные в них брюки (чиносы кстати), пиджак, шарф на шее (какой умник может употреблять выражение «этот гейский шарфик»?) и неизменная кепка-восьмиклинка с маленьким козырьком (малокозырочка).

Простой прикид, да не очень. Прохоря всегда блестели, брюки в отличие от военных галифе были не широкие, шарфик повязан определенным образом, кепка на загривке, фикса и папироска в зубах — несомненный шик и привлекательность в этом образе была.

Прохоря воспеты во многих песнях, это такой важный атрибут правильного вора.

Согнали как-то на централ воров в законе,

мочились суки в прохоря в тюрьме и зоне.

А потому что там где вор — скощуха зеку,

блатному урке и простому человеку.

Жиганы же — первые модники уголовного мира России. Получилось так, что в их ряды влились матросы из Кронштадта, которых не убили красные. Они отсидели несколько лет и вышли на волю с ненавистью к коммунякам и своим взглядом на внешний вид — тельники, клёши. Так как фотографии в то время были редкостью, да и не любили воры сниматься, то образов созданных уголовными стилистами практически не осталось, мы можем судить об их внешнем виде только по куцым обрывкам информации, да художественным фильмам.

Точно установлено, неопрятный и не стильно одетый вор — абсолютно не реальная история в те времена. Объяснялось это просто. Идеологи воровской идеи во время долгих отсидок правильно рассудили, что одно дело, когда им противостоят «мусора», а совсем другое — когда их ненавидит весь народ. Необходимо было создать образ «правильного вора», «жизни по понятиям». И одной из граней этого образа был внешний вид. Он должен быть воодушевлять не окрепшие молодые умы, вербовать в свои ряды новых членов, создавать атмосферу «понимания» — «Ну а как еще? Не украдешь — не проживешь».

При всеобщей бедности, лощеный вид жигана притягивал взгляды женщин, а успех у женщин добавлял очков в глазах мужчин. Молодежь пыталась подражать воровскому прикиду, потом молодежь вырастала, а привычка оставалась. Так мода на клеш, изначальна пришедшая в стан жиганов от матросов пришла в массы и стала в 60-е модой стиляг. Малокозырка и восьмиклинка в почете у огромного количества парней с района до сих пор.

К концу 30-х годов урки победили жиганов, но желание выделиться уже не пропадало.

Далее был долгий период, война, сучьи войны, уничтожение воров в зонах, борьба с понятием «вор в законе». Это понятие зародилось в 30-е годы, есть много версий его происхождения, но сейчас не об этом.

Некоторые исследователи высказывают мнение, что воровская мода умерла в 60-е годы после массового уничтожения воров властью. Не думаю, что этот так. Просто она стала другой, более примитивной я бы сказал. Появилось большое количество воров с Кавказа, чаще грузин. По статистике МВД, на конец 90-го года в СССР было 33% русских воров и 31% — грузин. Там не все просто было с коронацией, но суть в том, что все вы знаете, что образ кавказского мужчины отличается жуткой однообразностью и убогостью. Темные цвета, остроносые ботинки — верх свободы в гардеробе.

Много воров жило в деревнях. Тогда был такой стиль у урок — жить в частных домах, в пригородах. В центровых ресторанах часто заправляли теневые бизнесмены, цеховики, военные, менты. Компания военных в ресторане во времена СССР — это постоянная картина. Они не6 были нищими, как сейчас. Т.е. воров вытеснили на хазы, малины, в местечковые рестораны. Образ жизни накладывал свой отпечаток.

Пришла мода на спортивные костюмы. Это я уже помню сам. Самые центровые блатняки у нас в Междуреченске ходили в спортивных костюмах Адидас. Причем верхом стиля считался костюм без полосок, а лишь с короной (трелистником) на груди и на бедре. Так вот чуть позже мода на эти костюмы стала массовой. В них стали ходить шахтёры — зарабатывали много, могли купить за 300 рублей на рынке.

Но у нас была Сибирь, холодно. По бедности блатные носили фуфайки (телогрейки, ватники). Но выделиться-то надо было! Модным аксессуаром был мохеровый шарф, чаще шотландский. Он завязывался поверх фуфайки. Достаточно быстро фуфайка вошла в моду, на неё стали даже нашивать норковые воротники. А шарф стал предметом вожделения многих. Его «снимали» (отбирали), за него можно было огрести на улице и т.д. Потом блатные стали носить танкера — аляски. Сейчас такие куртки называют парками, с мехом — аляски, без меха — танкера. Это также быстро пошло в моду.

А вспомните этих первых бандитов в кожаных куртках! Ведь потом кожу носили просто все! До сих пор у многих кожаная куртка не вызывает желания ее купить.

Надо отметить, что желание быть «крутым» — нормальное состояние мужчины. Именно желание испытать острые ощущения движет многими действиями многих парней. И главное тут — нащупать грань между куражом, гусарской удалью и грехом, преступлением. Грань эта проходит по Арсенальной набережной вдоль шедевральной кирпичной кладки забора Крестов.

Мода шпаны (или мода лондонских чавов) — это стиль людей, которые следят за своим внешним видом и пытаются выглядеть так, как позволяет им их вкус, воспитание, образование. Самая примитивная категория шпаны — гоп-сексуалы, критерий написал выше.

Поэтому, когда вы читаете в сети рассуждения какого-нибудь умника о невозможности мужественного мужчины выглядеть как чавы, знайте — это сноб, по уровню знаний он почти гений, а по уровню интеллекта (умение мыслить) — гоп-сексуал. Ядреная смесь дает в итоге адепта свега.

Если вы дочитали до конца — вы точно думаете о своем внешнем виде, а значит имеете право одеваться так, как считаете нужным. И вам абсолютно не нужно слушать ни меня, ни кого либо еще, вам можно только получать информацию и распоряжаться ей по своему усмотрению.

Вернуться бы к тебе, родная школа!

Не мною придумано, что у человека в зрелом возрасте, на пороге старости, его мысли всё чаще и чаще уплывают в пору раннего детства, материнской нежности, первых шагов в таинственный мир. Каждому из нас есть, что вспомнить, чему и кому поклониться. И пусть эти думы, в большинстве своём, грустные, навевающие порой слёзы, у каждого глубоко индивидуальны, воспринимаемые и понимаемые только им самим, в целом же, являются зеркалом той эпохи, в которой и которой жили целые поколения. В том числе – и мы с вами.

…Село Коточиги в 60-е годы прошлого столетия по своему статусу и развитию уступало лишь районному центру. Виной тому – его производственные мощности, каких в те времена не наблюдалось нигде: машинно-тракторная мастерская, в которой ремонтировалась техника со всего района. Отсюда – все вытекающие последствия: рост населения, строительство жилья, объектов социально-культурного назначения. Здесь, в числе первых, появились магазины, торговый ларёк при МТС, просторная столовая, клуб, больница, библиотека, а вот школа…

Начальная школа в Коточигах, по воспоминаниям некоторых его старожилов, появилась в 20-х годах, другие утверждают, что произошло это в начале 30-х. Не будем вдаваться в подробности, это тема отдельного разговора, скажем только, что таковая существовала, была, давала путёвки в жизнь сотням своих земляков.

Наша школа, школа учеников 60-х годов, располагалась в крестовом доме, не то бывшего купца, не то раскулаченного кулака, на берегу речушки Большая Крутиха, или Крутишка, как её называли местные. Высокое крыльцо, сени, прихожая (кухня в прошлом), две комнаты – большая и поменьше, приспособленные под классы. В одном из них занимались дети 1-4 классов, во второй – 2-3. В одну смену, на всех – две учительницы.

1 сентября 1960 года мы перешагнули порог именно этой школы. Мы – это семилетние мальчишки и девчонки, ранее почти не знакомые (детских садов мы не посещали, а потому и общение между детворой было шапочное, знались только по своим, да ближайшим улицам). До сих пор храню пожелтевший от времени тетрадный листок в кривую линейку, на котором печатными буквами моей рукой написаны имена и фамилии одноклассников: Катя Пахолкова, Лида Кошанова, Валя Черданцева, Володя Виснапу, Саша Чехарин, Коля Гирв, Саша Клюев, Володя Давыдов, Люда Черданцева… Встретила нас полная, уже не молодая (примерно 35-37 лет) женщина – Фёкла Тимофеевна Кадушкина, рассадила по партам. Как сейчас помню: мне в нашем ряду первоклашек не хватило места, и я был посажен за последнюю парту с четвероклассником Толей Котовым.

И потекли школьные будни. Фёкла Тимофеевна была с нами строга, поблажек никому не давала, даже тем, кто уже до школы умел читать и писать без посторонней помощи. Даже наоборот: "умникам", как она нас называла (три-четыре человека в классе), доставалось больше, чем, скажем, троечникам – заставляла переписывать одни и те же слова, предложения по нескольку раз, придираясь к каждой ошибке. Для чего она это делала, до сих пор не пойму.

Не скупилась Тимофеевна и на тумаки, да и деревянная указка была всегда под рукой, в ходу: кто завертелся на уроке, зашептался в ненужный момент, заёрзал за партой – получай по затылку! Делала она это, конечно, не от какой-то прихоти, а так, скорее всего, интуитивно, чтобы привлечь к порядку. Никто не обижался на неё за это, на нашу первую учительницу.

Как позже выяснилось, Фёкла Тимофеевна страдала сахарным диабетом; её мучила одышка, валила с ног, в прямом смысле слов, сонливость (могла заснуть во время урока прямо за столом), чем мы иногда пользовались (особенно в последующих классах): тихонечко выползали из класса на четвереньках и удирали на улицу. Сейчас – смешно, а тогда, естественно, получали взбучку, и от учителя, и от родителей, от которых наши проступки она не умалчивала.

…Одевались в ту пору кто во что мог. У девчонок из верхней одежды были простенькие пальтишки (и то у немногих), почти у всех ребят – стяжённые фуфайки (телогрейки), на ногах – резиновые ботики и кирзовые сапоги, зимой – пимы.

В грязное время года – ранняя весна и осень – трудно приходилось нашим техничкам – толпа сорванцов не могли в раз помыть свои обувки в обрезанной бочке, наполненной холодной водой (стояла у крыльца). Тогда разувались прямо в сенях и топали в класс в носках, чулках, а кое-кто и в портянках. Пока сидели на уроке, тётеньки Устя Соскина и Поля Полищук отмывали сапожки и ставили их возле печки на просушку…

Были у нас и уроки труда, на которых из ивовых или берёзовых прутиков изготовляли счётные палочки, связывали их в пучки по десять штук – для арифметики; вырезали из бумаги и картона и клеили разные фигурки животных и птиц, а также лепили их. Пластилин в те времена был большой редкостью, поэтому большинство из нас для этого дела использовало обыкновенную глину, предварительно замоченную. Даже в зимнее время лазили за ней в подполье…

Не ошибусь, если скажу, что любимым предметом – почти для всех! – была физкультура. На огромную поляну перед школой высыпали одновременно все четыре класса (это было продуманно). Урок, как правило, был последним по расписанию, и мы резвились на нём, кто сколько мог. Играли в "казаков-разбойников", в "муху", в "двенадцать палочек", прыгали на скакалках, бегали на перегонки… А наши учителя – Фёкла Тимофеевна и Анна Ефремовна Боброва (Кириллова) вместе с техничками, усевшись поодаль, наблюдали за своими чадами.

Не припомню, чтобы мы из-за чего-то ссорились, всерьёз дрались (помахали руками, а через пять минут — опять вместе), хотя поначалу и были мелкие стычки между деревенскими, заречными и хуторскими; делились всем, кто что имел – пряником, печеньем, пирожком да конфеткой "Дунькина радость". Время было такое.

На большой перемене (20 минут) убегали к речке ловить пескарей, которая кишела ими. Удочки – сама простота: частоколина с привязанной ниткой, вместо грузила – гайка или пуговица, поплавок – кусок сухой крапивы или талины, крючок – тетрадная скобка, а червяков копали здесь же, на берегу. Весь улов приносили двум кошкам, которые и жили при школе – чтобы мыши боялись…

В конце последнего урока, особенно в непогодь или зимнюю стужу, усаживались все – кто на скамейках, кто прямо на полу в коридоре у раскалённой печи, где Анна Ефремовна проводила внеклассное чтение (чаще это делала она, видимо, внимая болезни Фёклы Тимофеевны). Здесь было всё: и русские народные сказки, которые любили все, и былины богатырские, и "Чук и Гек", и "Тимур и его команда" и даже – "Капитанская дочка", хотя лирику и прозу А.С. Пушкина мы проходили значительно позже.

…Помню, как нас принимали в октябрята. В большом классе висел портрет В.И.Ленина, который мы украсили сосновыми ветками, и как нам старшие ребята, уже пионеры, дарили, прикрепляя на груди свои звёздочки с портретом вождя. Такая, в металлическом оформлении, подаренная мне Володей Нарыгиным, по сей день в моём архиве.

…Нет нашей старой школы, как нет и наших первых учителей, открывших нам дорогу в мир знаний. Тяжёлым был тот период времени: деревня, в отличие от городов, всё ещё страдала убогостью, влача нищенское существование, как и народ, населяющий её. Может быть, потому и дороги нам те далёкие первые шаги в большую жизнь, в которых, как нигде, отразились детская дружба и коллективизм. Ведь трудности и тяготы всегда сближают людей. А чувство веры, в то большое и светлое будущее, заложенное в нас на школьных уроках, помогавшее нам прошагать по всем передрягам судеб, останется с нами до конца дней наших. Спасибо за всё, родная школа. Светлая и добрая память вам, дорогие первые учителя.

Потом, несколько позже, шло продолжение детства: новая школа, новые педагоги, новые друзья, новые открытия, но – это уже совсем другая история.